Шершавый бок Льва Толстого, выпятивши с полки свой потрёпанный коленкоровый корешок полуночно-синего цвета, потирается о побледневшее лицо инфантильной особы из Хартфилда, с которой им теперь суждено дышать одной пылью, если только нынешний хозяин не возьмётся их перечитать или переставить по новому вкусу. Шкаф, немного хромой, с деревянными ногами, располнел от тучных квартирантов — книги в нём стоят тесно и без зазоров: мёртвые писатели жмутся в ровные ряды, как зубы в побелённом заборе челюстного протеза, и, закоснев в меланхоличной дрёме, глубокомысленно молчат, собирая желтизну на истлевающие страницы. Погладив напоследок тиснение на затёртом ребре, Яо негромко хмыкнул — и его задумчивое «хм» растворилось у него под носом так же ни для кого не заметно, как исчезает звук упавшего в лесу дерева. В его лавке царит тишина и глухой полумрак. Измождённый зимний свет, сочась сквозь сито помутневших окон, рассеянно блуждает по затонувшим в тенях, скучным комнатам — и похоже, будто ему в их стенах столь же неуютно, как вынужденному гостю на похоронах.
Здесь давно не водилось гостей. Впрочем, порог «мизинца» — или во всяком случае, его порог в Аркане — никогда не обивала многочисленная публика. И долгое время это не приводило Яо в смущение — замкнутость его теперешней флегматичной натуры всегда была доброй партнёршей его умиротворённому одиночеству. Но после того, как выход в наружный мир был опечатан, ифриту делалось тоскливее и голоднее день ото дня.
Но разумеется, в эту пору его утешали книги. Подревневшие, антикварные тома, собранные в доме прежним владельцем, обнаружили собой многоликую коллекцию трудов — и лишь одним непреодолимым недостатком было, что не со всеми Яо делил язык их общения. Чтение стало последней отдушиной Яо — и основным его развлечением, вот только когда он принялся неутомимо утолять свой аппетит к литературе, домашняя библиотека вдруг начала стремительно оскудевать. И наконец, убрав Толстого на место, с бессильной досадой Яо осознал, что в лавке больше не осталось незнакомого чтива на доступных ему наречиях.
Неотвратимо он пришёл к намерению (пускай противному его домоседному нраву) пойти на вылазку в город.

Под серым смурым полотном, спеленавшим низкое январское небо, в сонном воздухе лениво и медлительно летают снежные мухи. Прохлада лижет щёки и забирается за ворот. Высыпавший снег расселся редкими невысокими кочками, присыпав дороги и тротуары; дома стоят в белых косынках, и на окнах, словно ресницы, лежит пушистая пороша. Припудренные инеем деревья похожи на хрустальные скульптуры, и всё кругом посветлело и осеребрилось.
Раскрыв озябшую ладонь, Яо ловит снежинки и смотрит, как те тают в паутине петель на пальцах, а потом поднимает чёрные, словно угли, глаза и долго глядится в седое холодное небо, неизмеримо широкое и безучастное.
— «Как тихо, спокойно и торжественно», хм, — бормочет он неслышным шёпотом и, отрывая взгляд от облаков, идёт всё дальше от своего обиталища, чернея на фоне улиц, словно тонкая клякса на свежем бумажном листе.
Ифрит одет совсем не по погоде — мороз кусает его шею, его руки и уши; тонкий осенний свитер промокает от снегопада, и руки Яо, спина и плечи покрываются под ним гусиной кожей. Яо ощущает холод очень живо — и как он проникает до костей в его худых окоченелых пальцах, — но тот ему мало по-настоящему докучает, зудя не острее укуса осы и, кажется, совсем не утомляя его тела. «Как ощущают его люди?» — в спонтанном размышлении, Яо берётся глазеть по сторонам, оделяя редких прохожих непристойно долгими взглядами, пока под любопытный взор не залезает фасадная вывеска с заветным именем на ней: «Библиотека».
Внутри его привечает тепло и мягкий жёлтый свет настольных ламп, и Яо столбенеет в радостном смятении — шкафы. Шкафы, шкафы, шкафы — тяжёлые великорослые стеллажи, заставленные пёстрыми печатными томами. И стоит сделать вдох, ноздрей касается упоительный запах страниц, запах тканевых и кожаных переплётов. Застыв в своём необозримом снаружи ликовании, Яо стоит замерев, словно околдованный, пока под ним (с подошв и носов) не собирается талая лужица. И только напитавшись солидным видом всего этого монументального богатства, он возвращается к прогулке вглубь зала — идёт, легонько задевая пальцами боковины шкафов, и сворачивает наугад, теперь притрагиваясь к корешкам изданий.
Он и восторжен — и растерян. Словно рачок, попавший в море из тщедушного ручья, Яо не в силах охватить массив бескрайнего (каким он кажется сейчас) выбора — его ум наполняется беспомощным метанием, растерзанный жадной тягой к неугомонному поглощению, и только совладав с этой жадностью, он прибегает к здравому, трезвому шагу: отыскать советчика в чужом лице.

— Приношу извинения, если отрываю, — сквозь вежливо заискивающую улыбку голос Яо — мягкий, как тающее масло, — течёт, будто тёмный бархатный шоколад. — Я остался весьма озадачен — в хорошем смысле озадачен — здешним ассортиментом. Даёте ли вы личные рекомендации?
В неискреннем лучистом прищуре звенит притворная приветливость, а в чёрных, словно дёготь, волосах теперь блестят холодные росинки растаявших снежинок.

Яо заводит руки назад и перехватывает правое запястье ещё не согретой ладонью; у Яо узкие овальные ладони — анемичные, вытянутые, с длинными холёными пальцами, и видно, как под белой кожей из-под рукава на холм Венеры всползает тонкая сетка бледно-сиреневых вен. Его лицо тоже белое, тоже овальное — с девичьим мягким контуром и строгими скулами, гладкое, как мелованная бумага, и непроницаемое, словно маска. Глаза и брови чернеют на нём, будто их нарисовали тушью, а рот изгибается ровным полумесяцем в бескровную замёрзшую улыбку. Он улыбается, вскользь описывая взглядом незнакомую внешность, вбирает чужой портрет с вдумчивым любопытством, отслаивая детали и как бы разбивая его на паззлы: тёмные игривые кудри, печально опущенные уголки глаз, скульптурный профиль, аккуратный рот. Он изучает штрихи живописной мужской наружности с сухим интересом, не проникаясь к её обладателю никакой особенной приязнью — складывает элементы, словно пишет в уме арифметическую формулу. Он по-исследовательски увлечён гармонией, красками, заманчивой харизмой, но в зрачках ифрита не мерцает других эмоций — даже их слабого огонька.
Зато приветливые слова вызывают его явное удовольствие. Хоть и не заметно, чтоб Яо изменился в чертах, стоит ему лишь представить, как в его руках будет лежать что-то новое, и в сердце рождается робкое воодушевление — скромное, пока ещё не громкое, но самое неподдельное и тёплое. Как тонкое пламя, вспыхнувшее из маленькой искры от бодрящего дыхания кислорода. Яо ведёт следящим взглядом за рукой библиотекаря, мимолётно знакомясь с именами, которых ему не доводилось знать раньше; среди непрочитанных книг он ощущает себя близоруким пешеходом в толпе: перед глазами мелькают размытые лица, в их устах прячутся живые истории, у каждого прохожего свой быт, своё прошлое, а он теряется в бессмысленных догадках, кого из них позвать на разговор — кого спросить, в котором направлении находится то, что он ищет.
А что он ищет? Вопрос и простой, и трудный. Яо был как будто готов его услышать, но только сейчас, когда в нём отозвалось короткое эхо чужого голоса, ифрит по-настоящему задумался. Он шёл в библиотеку, как на слепое свидание. В нём томились лишь смутные ожидания и жажда отмежеваться от своего бессонного мира, ведь с тех пор, как Яо впервые был выпущен из «лампы», его веки не знали сна. Его не посещают грёзы, и ему остались чужды мечтания — Яо не умеет фантазировать, он постоянно пребывает в чистом холодном сознании. Единственным лекарством от действительности для него были книги: они предлагали ему свои пейзажи и вкладывали в работящий ум предметы для размышлений. Но как описать, какая ему нужна?
— Лёгкого чтения, хм, — повторяет он едва слышно, — странное выражение, я его не вполне понимаю, — признаётся Яо, погладив взглядом корешки книг, и возвращается им к библиотекарю; тому, по-видимому, достаёт манер не разглядывать других так, как позволяет себе это делать ифрит, и Яо, не заметив оценки в его глазах, легонько щурится, сохраняя всё ту же улыбку. — Мне кажется, мой вкус к литературе ещё не до конца сформировался. Я не против художественных, — в этот миг осечка разит его, словно лихая молния, плечи Яо опускаются и на губах и в его голосе проступает оттенок извинения: — Ах нет, я допустил ужасную грубость, — он слегка опускает подбородок, — когда забыл спросить вашего имени.
Вежливая интонация, конечно же, подразумевает содержать в себе вопрос. Вместе с тем к этому моменту можно уже запросто подметить, что речь у демона неторопливая, певучая, говорит он с расстановкой пауз, в вкрадчивой, любезной манере, и на проявленной плёнке его чувств в это время лучится приятное предвкушение. С той секунды, когда Яо появился на пороге, его переживания сделались более умеренными и фон обрёл пастельное спокойствие. В нём ещё немного искрится радость, но за ней как будто совсем нет никакой глубины — только гладкая тишина, равнодушная, словно тёмное зеркало неподвижного пресного озера: на его поверхности не видно рябой дрожи, его не колеблет возмущение воздуха, и под чистым водным стеклом, в прозрачной безмятежной мгле, нет никакого живого ворошения. Нет ни юрких теней, ни силуэтов, шевелящихся в плавной размеренной качке. Только гробовое умиротворение.
— Мистер Эмон, — Яо кивает, — или лучше будет «мсье»? — и насмешливо, и учтиво спрашивает демон, немного подаваясь плечами вперёд, после чего добавляет: — Моё имя Яо. А вы, — он выпрямляется, и взор опять бежит по ряду книг, — родом из Старого Света?
Ифрит начинает замечать нечто странное — как будто в голове бродит щекотка от чьего-то невесомого эфемерного прикосновения. В ней нет ничего беспокоящего, ничего болезненного, и Яо не стоило бы и малого усилия отгородиться от нового ощущения, но оно в том числе вызывает в нём и любопытство — и демон принимается слушать эту щекотку, не подозревая пока, в чём её источник.
— Может быть, вы посоветуете мне тогда кого-то из европейских писателей? — Яо поднимает уголки губ в мечтательной лёгкой улыбке и отдаляется от Маркуса на полшага, покачивает плечами и отворачивается совсем, роняя взгляд на сохнущий след от своих ботинок. Он уточняет как бы между прочим, будто старается не стушеваться: — Например, кого-нибудь, сочинявшего любовную прозу. У вас есть любимый роман? — от поворота головы длинные пряди вылезают из-за плеча и рассыпаются спереди.

Когда Маркус провожает его к стеллажам, Яо видит, как мимо книжных шкафов им навстречу, хоть и по своим делам, бредёт огромный, свирепого обличья кот, с широким носом и крепким подбородком. С кисточками на ушах, он напоминает, скорее, суровую дикую рысь, но в то же время так потешно загребает задними лапами (отчего бока у него качаются, как пузатая лодка), что Яо, не избежав проникнуться весёлым умилением, глядит на пушистого книжного охранника с искренним блеском симпатии. Поравнявшись с котом, ифрит почти опускается на корточки, протягивая руку к его сердитой, серьёзной морде, но тяжёлая лапа, под шипение выпустив когти, не церемонясь бьёт по тыльной стороне ползущей в воздухе ладони, оставляя на белых костяшках неглубокие рваные царапины. Их поначалу невидимый след вскорости наливается цветом, а Яо, не ответив на кошачью грубость даже тихим звоном недовольства или неожиданности, встаёт, выпрямляя колени, и смотрит на тонкие кровавые полоски, издав только своё привычное беззвучное «хм».
— Похоже, ему я не понравился, — с благодушной улыбкой и вовсе над собой не иронизируя роняет Яо.

Ифрит послушно отдаёт Эмону руку, не видя, впрочем, нужды в его бескорыстной заботе. Но слова мага однозначно его забавляют. Яо, немного понурив подбородок, склоняет голову к плечу, и теперь, из-под спокойно опущенных угольных бровей, его взгляд смотрит на Маркуса немного сумрачно — как бы исподлобья, хоть и не хмуро.
— Хм, вы так думаете? — насмешливо, но ласково, с мягкой лукавой улыбкой, уловимой в елейном голосе, спрашивает демон. Риторически, разумеется.
Невольная ирония. Разве сам он — Яо — не воплощает собой «миловидную тварь»? Миловидную, не то слово. Только очень придирчивый глаз отыщет в его внешности изъян, а поэт бы назвал её дьявольской; она полна женственной прелести и так изысканно выточена, что нет-нет, да возникнет сомнение: а натуральна ли её природа? Сам демон полагает, что нет — эта внешность, на его взгляд, абсолютно фальшива. Искусственна. Она филигранно изваяна магией, вырезана из кожи и костей ювелирным затейливым волшебством, точным и кропотливым, как скальпель. Он полагает, что колдуна, призвавшего его и ставшего ему сосудом, поработило в своё время помешательство: он сделался помешан на красоте, на свежести, которую так быстро утрачивают человеческие лица, и — что ж, снова ирония — раз уж на то пошло, его желание исполнилось в поистине трагикомической манере. Его лицо не постареет и не испортится по миновании пускай даже ещё одной тысячи лет, но носить его суждено другому — оно навечно останется таким, каким было в тот день, когда ифрит обрёл тело. Когда перенял этот облик.
И вот теперь он здесь, стоит перед магом-библиотекарем, бережно вытершим шрамы с его руки искрами своих безобидных заживляющих фокусов. Он, инструмент немилосердного хаоса, тайник бедствий, пустых обещаний и миражей, обращающий и смелые, и невинные грёзы утратами. И это ему велят быть осторожным с другими... Яо впору бы рассмеяться, но он лишь впадает ненадолго в задумчивость.
И вот, о чём складываются его размышления: есть в этом человеке, в Маркусе, что-то странное, необычное, обворожительное и всё-таки — вызывающее у ифрита лёгкую опаску. Бесспорно, Эмон располагает к себе, но Яо не мог не заметить, что, когда его ладони коснулись чужие пальцы, еле ощутимый щекотный шум стал более осязаемо перебирать его нутро — он превратился в тихий звон, будто кто-то погладил струны, натянутые в его… «Нет, я бы никогда не сказал ‘душе’», — шутливо правит себя Яо.
— Вам не нужно было, — начинает говорить демон, но замолкает, покачав головой, и, отпустив короткий выдох, вытирает руку забранным платком. — Спасибо.
Он трогает пятно на ткани большим пальцем, разглаживает её и складывает аккуратным квадратом. След на ней маленький, смазанный. Красный — как от настоящей крови. Но когда джинн вернётся в «лампу», он исчезнет. Испарится легче зряшного воспоминания. Как растает и всякая марка, портящая вид «сосуда» — в этом заключается замысловатое свойство и сложность его состояния: ифрит одновременно и материален, и нет. Порой, он даже задаётся вопросом — а существует ли он на самом деле? «Но я ведь мыслю», — отвечает он сам себе всякий раз.
— «Грозовой перевал», хм? — с охотой реагирует демон на переведённую тему и чуть ярче выражает свою заинтересованность в чертах лица, снова сцепляя руки за спиной.
Яо с любопытством следит за тем, как Марк ищет нужный корешок среди книг — их ряды, если подумать, чем-то напоминают клавиатуру рояля, — и пока библиотекарь занят, ифрит возвращается к недавнему предмету их беседы:
— Вы спрашивали о Париже, — на мгновение Яо опускает взгляд, чертя им по теням от шкафов и узору оставленных его подошвами разводов. — Однажды мне доводилось там быть, проездом. Но, к сожалению, самого Парижа я не видел, — он замечает мелькнувший уже вдалеке пушистый горделивый хвост и, отвлекшись, забывает упомянуть какие-либо прочие детали продуманного ответа. Вместо этого Яо решает осведомиться: — Почему вы не любите праздники, мистер Эмон?

Это правда — однажды он посещал Париж. Или, во всяком случае, там довелось побывать его «лампе»: Никлас редко позволял джинну ступать за пределы их стоянок, была ли то изба в какой-нибудь чахлой деревне или квартира на Бомарше. Весь внешний мир для Яо помещался в тесный прямоугольник прорубленного окна — неизменную скучную раму поглощаемых им пейзажей. Все снежные зимы и цветущие вёсны, расплавленное душное лето и пёстрая осень, города, толпы, чудеса человеческих изобретений были только подвижными картинами. А настоящим миром для ифрита оставался его хозяин.
Незавидная судьба — освободиться от сонной тьмы и сразу обратиться узником чужого безумия.
И всё же Яо может припомнить, как звучала речь парижан. Мелодичная, похожая на то, как волны, набегая одна на другую, катятся к берегу и разбиваются об утёс. Прыгучая, бойкая, энергичная, словно бег антилопы. Наверное, отголоски именно этой мелодии слышались демону в речи Маркуса, пускай тот и разговаривал с ним на английском. И в этом однозначно крылся свой шарм.

Наконец, проведя открытой ладонью по обложке «Грозового перевала», изучив её кожей и глазами, Яо, застыв в промедлении, прежде чем кинуться читать отрекомендованный роман, смотрит на Марка с озадаченным прищуром.
— Ещё вы сказали, что не жалуете любовную прозу, — мельком, почти безотчётно Яо перебирает страницы ещё не раскрытого тома, скребёт их, прислушиваясь к тишайшему звуку. — А как вы считаете — что такое любовь?

Шорох заставляет Яо оглянуться, но миг спустя он забывает о нём, как о далёком эхо пронёсшегося авто или мелькнувшем в окне солнечном зайчике. Он внимательно слушает Марка, чувствуя, как меняются интонации, как в них просыпается меланхолия, и слова звучат почти как вздохи — шершаво, тихо и печально. Даже сквозь лёгкий смех. За ними, кажется, много мыслей. За ними есть воспоминания. Но вряд ли Яо вправе их побередить, поэтому свои умозаключения ифрит не высказывает.
«Он знает других демонов?» — с интересом отмечает про себя джинн, начиная подозревать, что в этом случае его истинная природа может быть несколько менее скрытной для чувств Эмона. Забавно это и потому, что сам Яо уже тысячу лет не встречался с «родственными» ему существами лицом к лицу. Но сполна предаться раздумьям об этом он не успевает, поскольку последнее, что говорит Эмон, перебивает все его размышления.
Яо немного недоумённо щурится, как бы не веря вопросу, который ему задали. Он с пристальным средоточием вглядывается в чужие зрачки, медленно наклоняя голову и напряжённо опуская брови в недоверчивой и слегка озадаченной гримасе. Уголки его губ уныло сползают вниз, и улыбка постепенно тает, превращаясь в нейтральную отчуждённую линию. Наконец, все черты абсолютно разглаживаются, с лица демона сходит последняя маска, и оно остаётся выглядеть бесстрастно и ровно, как чистая белая простыня, выражая то же недвижимое спокойствие, в котором пребывает его ум. Удивление проходит быстро, и неверие исчезает как-то само собой.
— Так значит, — Яо снова держит голову прямо вертикально, опустив руку с книгой к левому бедру, — вы меня не видите? Как любопытно, хм, — говорит он, не улыбаясь, и в сдержанном тоне проклёвывается более низкая тёмная бархатная глубина. Не дав развиться своему замечанию, демон оставляет только догадываться, что он имел в виду: «любопытно» — он это, разумеется, почти наверняка о том, что Маркусу удаётся управляться со всем, будто он не стеснён утратой зрения, — ведь так?
О, нет. Яо не был этим ошеломлён — отнюдь не так, как его изящной манерой натурально изображать постоянное осмысленное движение глаз. Но даже не к ней относился комментарий ифрита — отчего-то Яо практически моментально проникся крепким убеждением, что пускай Маркус и незрячий, он вовсе не слепой. Или во всяком случае, не в смысле, означающем, что маг его совсем не видит — видит, но как-то иначе, и демон был изумлён и облегчён этим фактом. Настолько же, насколько его поразило, что до сих пор — даже сейчас — он не чуял, чтобы от Маркуса шло болезненное и открытое желание вновь (из его слов выходило, что это была именно потеря) обрести полноценное зрительное восприятие. Смирение — это свидетельство внутренней воли. Волевому человеку подвластны его желания — и они не так шумны, когда речь идёт о чутком слухе джинновой природы. Впрочем, облегчение Яо чувствовал по иной причине; за время, что он знался с людьми, даже если знал их совсем немного, демон успел понять, что многое в их впечатлении о нём и о других принимает свой оборот лишь ввиду одного недалёкого оправдания — они находят привлекательной либо отталкивающей чужую внешность. Никлас любил красоту своего слуги. И этим навсегда породил отвращение в разуме Яо к любому признаку восхищения в постороннем взгляде. Маркус же, кажется, тоже приглядывался, тоже рассматривал — изучал, ознакомлялся и наблюдал, но его изыскание было особой природы, и Яо начал понемногу сознавать, что было его инструментом.
— Простите, — с неподдельным извинением выдыхает ифрит, понимая, что слово «любопытно» прозвучало как-то невежливо. — Они чёрные, — он неловко гладит свободной ладонью уголок твёрдого переплёта и поднимает книгу так, чтобы прижать уже локтем к боку. Он улыбается. Искренне. — Я не хотел прозвучать цинично, если вдруг вы так подумали, — просто это было неожиданно, — Яо опускает свои морионовые глаза в пол, и его мысли сразу мечутся к предмету, более его интригующему. — Я также нахожу любопытным ваш выбор слов, когда вы говорите о любви: «убийственная страсть», «бесконечная агония» — едва ли их оттенок можно назвать позитивным. Не поймите меня неправильно, — ифрит пожимает плечами, поддерживая книгу, чтоб та не вывалилась на пол, — я не буду судить о вас — я ни о ком не сужу по словам, — но ваша… картина представляется мне, — Яо тихонько качает головой, подбирая нужное ощущение, — мучительной.
Он недоволен тем, как неточно в этот раз у него вышло передать, что он имел в виду. Его энтузиазм был сродни академическому, и тяга вырвать чьё-нибудь откровение никогда не имела отношения к личности говорящего. Но сказать напрямую, что его стремление — это стремление не узнать самого Марка, но познать нечто, к переживанию чего он, демон, по-видимому, не способен, Яо не мог пока себе позволить; он всё время хотел заглянуть в зеркало чьей-нибудь души, найти и изучить в нём отражение мира, жизни и чувств, поэтому он читал. Но книге не задашь вопросов. Другое дело — настоящий собеседник.

Больше всего Маркус Эмон ненавидел жалость. Жалость обращенную к нему. Стороннее сочувствие всегда поднимало внутри него отторжение и острое желание скрыться с чужих глаз. По сути, ему должно было быть все равно. Прошло не вернешь, ошибки не исправишь. Тот же, кто считает его слабым и беспомощным может заблуждаться миллионы раз, но его это уже не будет касаться. Если бы у него спросили: почему происходит именно так? Наверное, Маркус даже не нашел бы что ответить. Он не знает. Подсознательное раздражение бьет по чутким рецепторам и вызывает что-то в роде защитной реакции организма. Возможно, он просто не хотел пускать подобные чувства в себя и всеми силами старался от них отгородиться. Ему понадобилось слишком много времени, чтобы задавить жалость к самому себе в прошлом и теперь он даже близко не хотел воспринимать что-то похожее на те самые ощущения. Слишком устал от этого. Поэтому он снова лишь улыбается своему новому знакомому, когда тот называет факт присутствия такого недуга в Маркусе интересным. Бесспорно, маг немного удивлен такой реакции, но он уже успел понять, что собеседник немного... Отличается от тех демонов, с которыми ему приходилось сталкиваться ранее. Он был любознателен словно только начавший понимать этот мир ребенок. Вот что действительно было интересным. А проклятие Эмона - это всего лишь досадное недоразумение. Если его можно было так назвать. - Смертным в этом мире свойственно совершать ошибки, мистер Яо. - Всем. Различие лишь в их величине. Человек подвластен эмоциям, которые, порой, толкают его на самые отчаянные, непродуманные и непредсказуемые поступки. Отчаяние выжигает человеческую душу неугасаемым пламенем и от боли они готовы пойти на что угодно, лишь бы его потушить. Когда-то сам Марк был точно таким же. Он не думал о себе. Не думал о последствиях. Ему было больно и он искал как эту боль заглушить. Отчаявшийся ребенок, бросившийся за едва проступившей на горизонте надеждой. Призрачной, далекой, но желанной. За эту надежду он был готов отдать не только зрение. И только теперь понимал, что в этом было мало смысла. Он отдал свое зрение за одно большое ничто. За красиво выдуманную историю, в которой прожил чуть больше десяти лет. - Возможно, если бы у меня была в запасе другая жизнь, то я прожил бы ее по-другому, избегая всех тех ошибок, что пришлось совершить. - И едва проговорив это, Марк внезапно осекается. Он берет паузу, тщательно обдумывая свои слова. Действительно ли он сделал бы именно так, будь у него второй шанс? Прожил по-другому... Все, что он имеет здесь и сейчас - это последствие его решений. Тех самых ошибок. Да, в его нынешней жизни все было не так уж гладко, но сейчас он может сказать, что к своей первой сотне лет, наконец, стал чувствовать себя счастливым. Разве не к этому он шел? Тогда зачем ему что-то менять? - Впрочем... Наверное в каком-то смысле я не прав. Не стоит извиняться. В конце концов, именно череда таких событий делает из нас тех, кем мы являемся. Именно они приводят нас туда, где мы находимся сейчас и к тем людям, которые нас окружают. Не будь меня здесь, кто бы посоветовал бы вам книги в столь поздний вечер? - Маг тихо хмыкает и как бы в подтверждение своим словам, широким жестом руки показательно обводит книжные полки. Он не просит ответа на свой вопрос и уж тем более не просит на самом деле задумываться о его словах. Субъективное мнение, которое, впрочем, он мог оставить и при себе. Но от чего-то ему захотелось поделиться им с демоном.

Едва Эмон успевает задуматься о том, как бы могли выглядеть по-настоящему бездонные черные глаза, как его собеседник выражает еще одну весьма любопытную мысль. Марко задумчиво склоняет голову к плечу, фильтруя слова своего вечернего гостя и понимает, что, действительно... Его ответ прозвучал весьма односторонне и в совсем не лучшем ключе. Да, в нем была какая-то определенная доля истины. Порой, любовь бывает крайне жестока. Ему и самому не посчастливилось столкнуться с таковой, но отвечая на вопрос демона, он не преследовал своей целью обозначить именно это. Для него сказанные слова несли совершенно другой подтекст. - Любовь... Весьма неоднозначна. - Эмон поднимает голову и прищуривается, всматриваясь в самый высокий ряд полок. - Настоящую чистую любовь определяют по-разному, но можно сказать, что это сценарий, в котором один любит другого. - Всем известный шаблон, скрывающий под собой столько разнообразных чувств. Обобщенный и некрасивый. - К этому чувству невозможно подобрать "самоучитель". Можно научиться бороться с гневом, найти выход из депрессии и сварить зелье от печали. У любви же нет формы. Она - концентрат всего, что вообще способно чувствовать живое существо. Будь то радость, гнев, печаль, боль, наслаждение, или наивысшая точка состояния похожего на эйфорию. - Выбрав одну из книг наугад, Маркус заставляет ту мягко выйти из ряда и с помощью магии притягивает к себе в руки. "Пигмалион" Бернард Шоу. Книга о невероятной любви мужчины к своему творению. Для тех, кто любит счастливые окончания историй. - Гореть можно по-разному, мистер Яо. Агония не всегда несет за собой нестерпимые муки. Она так же может граничить с удовольствием и дыханием жизни, когда дело касается любви. Нужно просто знать когда следует сделать особенно глубокий вдох.

И Маркус вдыхает, когда по узкому проему между шкафов скользит едва ощутимый морозный сквозняк, несомненно вызванный открытием двери в этот зал, ведь окно над его рабочим столом все еще приоткрыто. Прохлада принесла за собой тонкий шлейф знакомых игривых эмоций и легкое ощущение предвкушения. Эмону не нужно прислушиваться к этим чувствам, ведь они обращены к нему. Не нужно прислушиваться к размеренным неспешным шагам, ведь его спутник уже нашел его. Но от чего-то на его лице отражается легкая растерянность. Он думал, что кицунэ дождется его на улице, но был приятно удивлен, что тот решил прийти за ним лично. И он не будет этого скрывать, с ходу подхватывая эту забавную игру в учтивость. - Мсье Хельсон. - Он коротко кивает и все еще не оборачиваясь к Рейнарду, протягивает Яо "Пигмалиона". Может быть и этот роман его заинтересует. - Заведу вам личный читательский когда вы решите заняться одиночным чтением. А пока запишу на вашего партнера. Учитывая вашу библиотечную историю, к нему у меня больше доверия. - Марк тихо смеется, все еще не отказывая себе в удовольствии завуалированно пошутить о краденой Истории Аркана. В его тоне не звучит ни малейшего намека на укор. Напротив, с ходу перехватывая настроение своего спутника, Маркус, кажется, меняется на глазах. Улыбки становятся мягче, движения расслабленней. Уходит напряжение из общего фона. Он чувствует себя спокойней. Нельзя сказать, что до этого его мучила нервная дрожь, но тепло, мгновенно окутывающее саму сущность, отогревает даже замерзшие ладони. И он аккуратно отвечает на прикосновение демона, едва ощутимо касаясь подушечками пальцев его руки. Улавливая тонкую нить беспокойства, он безмолвно говорит, что волноваться нет причин. - Загляните в секцию с научным фэнтези, мсье Хельсон. Выберите что-нибудь на ваш вкус. Если по пути домой вы заедете в Сен-Дени и возьмете Маржолейн, ваш партнер согласится читать даже ненавистную ему историю Римской империи. - И ведь в его словах есть истина. На самом деле, Маркусу по большому счету все равно какую литературу они подберут к совместному прочтению. Пусть это будет даже любовный роман. Но он действительно мучается легким чувством голода. Обед сегодня маг благополучно пропустил, как-то незаметно для себя ограничившись лишь стаканчиком кофе. Он бы и завтрак, должно быть, пропустил. Слишком сладко спалось. Но, к частью, теперь у него есть кому не выпустить его из дома до тех пор, пока он не закинет в себя хотябы омлет.

"Я знаю, что его зовут Яо. И он очень мил." Эмон снова обращает внимание к на самом деле удивительному гостю их библиотеки. Он все еще не чувствует исходящей от демона угрозы. Он... никогда не встречал личность с таким странным эмоциональным фоном и было весьма занимательно с ним пообщаться. Другое дело Рейнард. Когда дело доходило до безопасности человека, он становился до жути настороженным. Пусть и не показывал этого внешне. Но эмоции спутника всегда были у Маркуса на ладони. "Не набрасывайся на него. Не все вокруг меня желают мне смерти." По крайней мере, в это искренне хотелось верить после некоторых событий. В последние пару месяцев Маркус Эмон побил все рекорды на поприще "Сдохни, или умри" и действительно чудо, что он все еще имеет возможность топтать библиотечные помещения и эту землю в целом. - К слову, мсье Яо озадачил меня весьма интересным разговором. Не поделитесь своим мнением? Что по вашему означает «убийственная страсть» и «бесконечная агония», мсье Хельсон? Как по вашему, подходят ли они к определению такого прекрасного чувства как любовь? - И ведь ему на самом деле интересно, что на это ответит Рейнард. Ведь он наверняка успел уловить отголоски ответа самого Маркуса. Разделит ли он его мнение, или выдаст что-то более прозаичное? Эмон никогда не был силен в красивых выражениях. Его магия обычно говорит все за него. А вот кицунэ обладал поистине удивительным даром красивого слога. Быть может он подберет более точные слова, чтобы объясниться с тем, кто хранит в себе ту же сущность?

Рейнард тихо усмехается вместе с замечанием Марко насчет читательского. Он сам дал своему партнеру возможность припомнить ему об инциденте с "Историей Аркана" и нисколько не против, если ворожей подшутит над ним сейчас. Совершенно нелепая ситуация, в которую были вовлечены никто иной как Мартин Салливан и Луис Дрейк, в которой встретились совершенно не связанные друг с другом личности по вине одного общего знакомого - ушлого лиса. Хорошо, что, пускай все разрешилось не столь мирным путем, сейчас тот инцидент остался в прошлом. Хорошо, что сейчас они могут говорить об этом легко, будто о какой-то простой глупости. Пускай это она и была. Рейнард слабо улыбается, замечая, как на его глазах смягчается фон его партнера и тот осторожно касается его в ответ, безмолвно обозначая, что все в порядке. Даже если посторонний человек в его компании был ифритом. Он спускает с партнера слегка обеспокоенный взгляд, успокаиваясь от его ответа, которому может доверять. Демон коротко кивает своему человеку, принимая его предложение жанра книги, пускай и был несколько удивлен его выбором. Ему казалось, выбор партнера попал бы на куда более приземленные, близкие к их реальности романы, впрочем, узнавать что-то новое о Марке было приятно. Хоть они и жили душа в душу, чувствуя непозволительную близость сродни ни с чем другим, Рейнарду было что еще открывать в своем партнере. Это приносило каплю исследовательского интереса и загадочности. Почему бы холодными зимними вечерами им не отвлечься на то, что даже для сверхъестественного мира может казаться из рода фантастики? Он поищет что-нибудь, что завлечет его по аннотации. — История Римской империи намного интереснее, если лицезреть ее вживую, — Рейнард вполголоса усмехается, искоса бросая на человека плутоватый взгляд. Самому лису довелось застать времена существования древнего государства. И он определенно нашел бы чем заняться в ту эпоху вместе с Марком, довелось бы тому родиться веками ранее. Но Рейнард действительно постарается найти что-то увлекательное и не менее впечатляющее по качеству, чем обещанный десерт из небольшого кафе, что они облюбовали.

— Быть может, мсье Яо согласится со мной, что в каждой эпохе есть свой шарм и книги запечатлевают лишь малую долю ее духа? — Рейнард будто перекидывает теннисный мячик по другую сторону сетки, непринужденно адресуя гостю приветливую улыбку. Он выигрывает себе лишние секунды, чтобы прислушаться к собственным ощущениям внимательно. Выслушать мысленные слова Марко, ложно добродушным взглядом высматривая в Яо то, что ученик библиотекаря нашел в нем. "Он очень мил". Насколько эти слова вообще применимы к демону? Пускай о сам Рейнарде его партнер подобрал бы не менее приятные эпитеты, идущие вразрез с обычным представлением об адских существах. Тогда почему лис сам придерживается въевшихся стереотипов, казалось, являясь их наглядным опровержением? Рейнард легко касается локтя своего человека, безмолвно говоря, что он будет не менее мил с гостем, если тот пожелает. Не набросится в стремлении уберечь от любой угрозы, пускай нутро пакостливое, едкое не против пойти вразрез с чужими словами. Обозначая, что он доверяет Марку и может позволить себе расслабиться хоть немного. Дать напряжению уйти с черт его статной фигуры, реагировать не так остро, цепляться за детали чужих слов, жестов не так резко. Он поверит в легенду о том, что ифрит лишь самый простой гость библиотеки, озадаченный не менее простым желанием подобрать что-то для чтения. Однако не потеряет желания изучать чужой фон, быть может, не столь въедчиво и цепко. Быть может, сегодня даже само здание библиотеки тоже стало более благосклонно к демоническим гостям, позволив впустить их внутрь.

Яо кажется ему в меру сдержанным, что за вежливыми манерами едва можно было различить истинные эмоции ифрита, и Рейнард не сразу распознает отраженную в нем мимикрию. Быть может, его собственное появление, собственные интонации влияют настолько, что настраивают остальных на определенный стиль общения и заставляют подражать ему? Не свернулся ли Яо, инстинктивно выпустив наружу иголки, при появлении незнакомого демона в их окружении? Возможно. Тема, поднятая ранее ими двумя, казалось слишком интимной, а ответы должны были быть откровенными. "Он очень мил". Позволил ли он Марку рассмотреть себя намного глубже, чем может сейчас сам Рейнард? Его партнер всегда мог находить в чужих душах то, что скрыто от глаз посторонних. В умении распознавать чужие эмоции ворожей был намного искуснее своего демона.

Рейнард улыбается мягко, беззлобно и по-особенному ласково, когда после заминки Яо подбирает слово "друг". Их отношения были слишком очевидны для ифрита, пускай они и не скрывали их, и не кричали о них всем вокруг. — Мсье Яо прав, — демон коротко кивает, подтверждая слова собеседника. Рейнард согласится со своим возлюбленным. Ифрит был прав и в другом, назвав ворожея именно этим словом. — «Убийственная страсть» и «бесконечная агония» — определения, тесно связанные с моим партнером. А для меня он и есть воплощение любви, — они пропитаны им так же, как вещи ворожея его запахом, а прикосновения - его энергией. Если бы у слов был владелец, то они бы определенно принадлежали Марку. Потому что невозможно описать точнее то, как он любит и отдается этому чувству. Рейнард прекрасно помнит, что именно слова про агонию человек, еще совсем юный, шептал ему во время бала, говоря о любви. Марко Эмон был прав. Агония стала для него неизбежной. Был ли он в ней до сих пор, бесконечно, находясь отныне по бок своего демона? — Любовь сочетает в себе целое множество чувств, на какие только способно живое существо, и каждый переживает их по-своему. Можно сказать, что она - второе дыхание, вторая жизнь, оттого мы расцветаем в ней и гаснем с ее концом, как если бы рождались и умирали. В ней можно сгорать дотла, ведь все эмоции натянуты до самого предела. Любить до ненависти, восхищаться до отвращения, беспокоиться до равнодушия, как бы парадоксально это ни звучало. Именно поэтому о любви говорят как о самом загадочном и необъяснимом чувстве. Её сложно понять, и каждый вынужден искать свой ответ на вопрос "Что такое любовь?",  — услышал ли его партнер легкое восхищение, адресованное тому, о ком говорил Рейнард? Насколько была слышна завороженность тем, как можно отдаваться любви? Рейнард смягчает взгляд, обращая его на Марка в поисках чужой реакции. — Не уверен, что я до сих пор нашел свой, — он говорит это непривычно по-другому, вразрез со своими прошлыми интонациями тихо и осторожно, как нечто сокровенное. Сохранит ли Марко его слова у самого сердца? Когда-нибудь они разберутся вместе, перебирая каждое чувство нить за нитью. Демон переводит взгляд на ифрита. То ли задумчивость в поисках собственных ответов на интимные вопросы, то ли короткое откровение заставили лиса смягчиться по отношению к собеседнику. Позволительно ли здесь было слово довериться? — Вы, полагаю, не согласились с определением моего партнера?

И все-таки что-то смущает Рейнарда в госте библиотеки. Ему кажется, он ощущает нечто темное, накрывшее ифрита, внезапно настигшую вынужденную скованность. Совершенно странный и непонятный для демона всплеск чего-то, заставивший его задаваться вопросом, что это было. Рейнард хмурится лишь на доли секунды, бросает короткий взгляд в сторону своего человека, без слов спрашивая, почувствовал ли он это. Однако лис быстро надевает на себя прошлую маску, отчего-то легко усмехаясь со своих слов и выражая дружественный совет:

— Не рекомендую брать из библиотеки книги без билета — не повторяйте моей ошибки. И у мсье Эмона будет на одну головную боль меньше.

Слова Маркуса немного удивили. Яо покривил бы улыбку от лёгкой обиды, но его губы остаются висеть точно тем же бледным полумесяцем, как и до этого. Что это за совет такой? Как будто чувства — всего лишь нитка, а Яо — не больше, чем игольное ушко. Как будто демону с полой дырой на месте, где должна быть душа, можно кого-то полюбить. Узнать на себе, что это такое.
Нет. Яо не считал это вероятным. И если бы он не проникся некоторой симпатией — опять же, рода, скорее, интеллектуального, осмысленного, нежели чувственного, — к стоящему перед ним магу, доверием к наружным признакам его (вполне возможно, искреннего) участия и признанием его ума — пускай даже к настоящей минуте они имели между собой не самый долгий разговор — заподозрил бы в этом «совете» насмешку. Но кажется, Маркус был серьёзен. И не менее серьёзным, не менее чистосердечным выглядел кицунэ, когда выражал свою нежность к смертному. Когда трогательно защищал его картину мира.
Яо вежливо улыбнулся и наклонил голову в неопределённом полу-кивке.
— Не моё дело: соглашаться ли, нет, — я не арбитр в спорах определений. Скорее, я их коллекционер, — его брови спокойно опустились. Яо снова погладил обложку книги; внутри его начинало тревожить нарастающее неловкое ощущение, что в присутствии двоих — Марка и Хельсона — рядом друг с другом, он, Яо, становился лишним элементом в кадре. — Я думаю, каждый создаёт ту реальность, в которой хочет жить, — добавил ифрит и был готов ускользнуть из разговора, чтобы остаться наедине с книгами где-нибудь в уютных уголках этого дивного места, когда библиотекарь обронил свой неожиданный намёк.
Неожиданный для Яо — ведь «Пандора» (та, что была сувенирной лавкой в наружном мире) хранила двери открытыми почти всегда: если ифриту не было нужды вернуться в «лампу», он, словно прикованный, жил круглосуточной бытностью продавца безделушек, абсолютно не сталкиваясь с необходимостью объять ещё одну концепцию — распорядка времени. У людей, у мест, у всего, хоть сколько-нибудь человеческого, обыкновенно есть отношения со временем. Яо стал задумываться об этом, только когда истекли последние минуты Никласа. И его рабства.

«Значит, придётся уйти? — Яо опустил ресницы, глядя на выбранные для него Маркусом томики. — Но мне дадут унести их с собой?» Он на малую долю ощутил досаду, как будто предали какое-то его глупое ребяческое ожидание, но не выказал ничего чертами лица. Ему нравилось в этом месте: в этом здании, в зале, среди стеллажей. Нравился здешний свет, убранство и ароматы. Нравилось задумчивое и миролюбивое настроение одинокого вечера в городской библиотеке. Или по крайней мере, оно чудилось ему таковым — и очень приятно резонировало с тем, как он ощущал себя сейчас в чужой обители.

— По-видимому, мне она тогда понадобится, — сказал он в ответ на разъяснения про читательскую карту. — Я уже влюблён в здешний ассортимент и едва ли перестану одалживать ваши книги, — демон слегка лукаво сощурился и благодарно кивнул.
Он с деланным смятением затряс ладонью, стараясь отговорить своих новых знакомых от очередного проявления любезности в его сторону:
— Прошу, не стоит об этом беспокоиться, — Яо обращается не то к кицунэ (тяжело представить, чтобы тому взаправду было в усладу общение с сородичем), не то к библиотекарю, — мне страшно затруднить вас больше, чем я уже это сделал. К тому же меня, — он перевёл глаза на Хельсона, — коснулась догадка, что ваш друг, — взгляд вернулся к Маркусу, — был бы рад уединению с вами. Не хочется быть причиной, которая отдаляет этот момент, — немного шутливо добавил Яо с улыбкой и словно бы немного боязненно взглянул на кицунэ, хоть и не питал к нему изображённого чувства.
Было непросто отделаться от того, чтобы видеть истинную натуру другого демона прямо поверх маскирующей его оболочки. И надо сказать, хвосты — будь они неладны — очень отвлекали внимание. Яо попытался вспомнить, встречал ли подобных «дома», в Аду, но теперь, как и прежде (так сталось с самого его пробуждения), ифрит едва мог вынуть из себя хоть какую-то память о прошлом. Том прошлом. Всё как-то расплывалось и тонуло в безжизненном сумраке. Возможно, он пробыл в забвении слишком долго.
Яо с лёгким удручением выпустил короткий беззвучный выдох, когда Марк отошёл к своему рабочему месту, представив двух демонов компании только друг друга. С этого мига делалось в открытую заметно, что, пускай ифрит и не питал никакой робости в обществе Хельсона, он оставался в равной степени настороже, присматриваясь к лису не меньше, чем тот — к нему. По крайней мере в этом их объединила взаимность.

— Осмелюсь решить, что вы, господин Хельсон, много дольше обиваете землю людей подошвами, чем я был готов представить минуту назад, — Яо вновь обратился зеркальным отражением чужой дружелюбной гримасы. — Если литература и впрямь представляет для вас искушение, я не пренебрегу и вашей рекомендацией. Хотя мне кажется, — он как бы невзначай постучал по книгам в своих руках, перебирая по тем пальцами, — на несколько времени меня обеспечили досугом. Библиотека ведь откроется завтра? — в неравнодушном изгибе ифрит свёл брови у переносицы и слегка наклонил голову к левому плечу.
Его длинные чёрные волосы наконец стали высыхать после того, как он наловил ими снежинок. Даже внешностью кицунэ (одетый если и не по моде, то хотя бы в согласии с прогнозом) рядом с Яо выглядел куда более адаптированным к тому, чтобы казаться обыкновенным человеком. Не упоминая прочих странностей, которые ифрит выявлял о себе с какой-то почти беспечной наивностью, — таких, будто его до недавнего времени содержали в оранжерейных условиях. Ему доставало притворства (спасибо треклятой натуре), игры и лукавства, но словно бы не хватало опоры — знаний. Причём самых фундаментальных.
У него не было опыта.